Бодро забрасываю вещи в чемодан. Какой-то озлобленный ублюдок в последний раз пнул его ногой, и осталась очерченная вмятина. На память о людях, которые давненько не копали.За последний месяц я, в свою очередь, устал откидывать за спину горы умершей земли. Остановился всего на пару секунд, когда упёрся во что-то твёрдое и невыносимо звучащее при контакте с камнем.
Ты, наверное, приключенчески думаешь, что это клад.
Я же заранее знаю: там ржавая банка.

Но и этого времени хватило, чтобы запыхаться. На пути к своему месту в проходе.

Я на улицах Катманду. Бодро шагаю, растворяясь в химических элементах.
Я не приехал что-то открывать или фиксировать для удушливых телефонов.
Я даже подразумевающе не посидел на каком-нибудь обрыве с видом на горы, теперь уже оттеняющие устроенный человеком быт внизу.
С тех пор, как я родился, я не был спокоен. Но что-то в этих уличных специях, лоснящихся улыбках и настойчивом гудении колес есть, усмиряющее дух.

Сейчас я эмоционально заблокирован.
Добровольное самоконвоирование до безопасной точки.
Тяжелая ноша.
Примерно, как работа хирурга. Одно неверное движение или нарушение техники безопасности — и эта двадцати трёх летняя крошка, страстно любящая задирать рукав выше локтя и впускать в себя всякого охотного, щедро поделится с тобой миром разной неизлечимой боли и тяжело преодолимых трудностей.

Но отверстие с ушко иглы я оставил.

Поэтому, переместившись в Лондон, словил себя на мысли, что сегодняшнее утро работников Макдональдса кажется мне дружеской воскресной погожей пробежкой под инди-музыку.
Было достаточно невыносимо.

Там я много читал.
И увлёкся решением задач.
Ровно до столкновения с реалией, что нельзя делить на ноль.
Ноль.
Блядский порожек, за который не один ползущий, пытающийся идти, зацепился и распластался.

После я полетел на Север. Грелся собранным вручную чаем и подолгу молчал с людьми.
Гладил оленя, слезился от снега, кормил собак и смотрел единственно работающие государственные каналы, рассказывающие не про ту страну, не на том языке, не о тех людях, не в их домах и не на их работах.

Последней точкой перед возвращением стал дом.
Мой обессилено пытающийся не опираться на трость город, одолжающе горящий, ослабленно бегающий и, в целом, сильно поникший за время отсутствия достойной терапии.

Друзья, бокалы, рано звонящие родственники, оставшиеся далекими после преодоления 10 000 км, новые места и ноющие, как неправильно сросшаяся кость при смене погоды, старые ощущения в них.

Подержать за руку сестру.
Она такая пульсирующая.
Все остальное не важно.

Обнять мать моей матери.
Её слезы теряются в морщинах, которые я с детской жестокостью помогал зарабатывать.
Заполонила колючая нежность к её гордой сутулости.

Ещё пару лиц, телепатически сопровождающих меня время от времени.
Я их принял.

Но тащит назад.
Отсутсвие дел, чем существующие дела.

Нежелание стоять.
Голым.
Видеть в себе мальчика.
Юношу.
Чаще старика.

Страх. Продуктивного сомнения, которое рано или поздно с собой что-нибудь приволочёт.

Чувства захваченного внутри пространства. Без согласия.

Раздражённость словом, которое много ниже человеческой сути и не закономерно охватывающее его полностью — государство.

Выдох. Короткий.

Приземлился. Грязные чемоданы безразлично проезжают мимо, полицеские звенят нецензурной лексикой и кобурой.
Таксист машинально машет.

Она ставит чайник, кладёт руки на поджатые плечи.

Рукав свитера щекочет шею.

Ключ в двери проворачивается дважды. Моею рукой.

Я остаюсь здесь, с тобой.